Привет,гулял со своим новым другом Sony A-350,и случайно наснимал людей,которые просто смотрят куда-то,у каждого своя цель,и родилась идея для поста здесь,сильно не ругайте и  вот вам Сердечко,будьте добрее)

Геннадий Орлов рассказал журналисту «Эха Москвы в Петербурге» Ивану Штейнерту о товарищеских отношениях с Бродским и Довлатовым, пропаганде, политике и жизни в Ленинграде конца 1960-х.

– Сразу достаю все козыри из рукава: мне известно, что вы знакомы и с Сергеем Довлатовым, и с Иосифом Бродским, и с рядом еще известных советских писателей. У меня такой вопрос: можете вы их назвать своими друзьями?

– Я бы мечтал их назвать своими друзьями, но не имею на это права. Я их, конечно, знал. Сергея Довлатова меньше знал, чем Иосифа Бродского, но я бы назвал прежде всего Анатолия Наймана. У меня брат кинорежиссер, он в Москве живет, окончил ВГИК. Там он остался с начала 1960-х годов. Я играл в футбол в Харькове, прилетал все время в Москву к брату и познакомился с очень многими людьми, с артистами. Потом уже, в 1990-е годы, я сам начал участвовать в шоу футбольных, мы артистов часто приглашали. У меня много еще артистов знакомых по той причине, что у меня жена – актриса театра им. Комиссаржевской. И вот когда мы вместе с ней приехали из Харькова в 1966 году – меня пригласили в «Зенит» играть, – она со мной приехала. И в 1967 году зимой ее взяли на роль – «Влюбленный лев» в Комиссаржевке. То есть она прошла, что называется, кастинг. А у меня с «Зенитом» не получилось: поменялись тренеры.

– Тяжело было?

– Травму получил, а зимой поменяли тренера. Я явно с ним не сходился по каким-то разным взглядам на футбол и на жизнь. Затем я возвратился в Харьков, меня вылечили. Я там еще полгода поиграл, потом уже там был «Металлист». Но затем я приехал в Ленинград. И вот Толя Найман взял надо мной шефство, потому что мне, честно говоря, некуда было даже идти ночевать. Я там пытался что-то – жил с Наташей в общежитии Текстильного института, рядом с Лавкой художников. Шестым или седьмым на раскладушке. И в это время Толя Найман знакомит со своими друзьями. Это прежде всего Иосиф Бродский. Анатолий Найман был секретарем Анны Ахматовой, он жив-здоров. Он настоящий писатель и поэт, необыкновенно одаренный литературно человек. Это вот та группа людей ленинградских – их никто, конечно, не систематизирует, – откуда вышел и Иосиф Бродский. Тут еще надо назвать и Льва Лосева. Он работал в журнале «Костёр». Леша Лившиц уехал в Америку и стал там Львом Лосевым.

– Написал там ЖЗЛ про Бродского.

– Ну, еще бы. Фактически я там начинал свою литературную деятельность, в «Костре». Зимой 1968-го так получилось, что мы даже ночевали у Иосифа в «полутора комнатах» [«Дом Мурузи», Литейный проспект, 24] две ночи.

– Про это мы еще поговорим. Вы про спорт писали, они про литературу больше. Комфортно вам было общаться? Насколько я понимаю, эти люди были одержимы литературой.

– Это да, но я тянулся к ним. Я же не скрывал, что я не так литературно образован и вообще мало образован был тогда. Мне было 21-22 года. Им нравился мой порыв, мое отношение. Тогда у меня был такой девиз (модно было девиз себе избрать): «Добродетель и познание». Я себе его избрал и всю жизнь его придерживаюсь. Добродетель – это отношение к людям, а познание – это стремление учиться.

– А была у вас мысль о том, что вы общаетесь с будущими гениями?

– Я понимал, что это люди незаурядные. Такого сказать, что гений…

– Ну вот с Бродским, например, разговариваете и понимаете: нобелиат будущий.

– Бродский – очень интеллигентный человек, очень образованный. Он мне спокойно говорил: «Генка, ну ты понимаешь…». Я ему говорю: «Иосиф, ну как вот ты уехал?». Как раз он вернулся из лагеря, на поселении он был за тунеядство. Я ему говорю: «Ну как вот тебя поддержала мировая общественность?». Про него же все время там «Голос Америки», весь мир говорил. А здесь был суд знаменитый на Фонтанке. Вся эта история с Иосифом Бродским фантастическая в том плане, что ни за что человека сослали. За то, что он тунеядец. Он говорит: я пишу, я поэт. «А кто такой поэт, что такое поэт?» – его судья спрашивает. Он уже тогда понимал, как сейчас многие понимают, что нынешняя власть – это не Россия. Это власть. Она может меняться. Надо к этому спокойно относиться. Были разные властители, но одно дело – любить Россию, другое дело – служить власти. И они, все эти ребята, которых я знал, конечно, не хотели никому служить. Они свободные люди.

– А чего тогда хотели?

– Они хотели работать, но не служить. Даже так – быть услужливыми. Не хочется быть этим, хочется быть со своим собственным достоинством. Это я ощущал все время. У меня, правда, было все время немного напряжение, потому что, общаясь с ними, я многое недопонимал. Я признаюсь в этом. Иосиф переводил, а Довлатов писал детские какие-то штучки там. Мы приходили в квартиру [к Бродскому], которая сейчас станет музеем.

– Дом Мурузи вы имеете в виду?

– Да, у меня потрясающая история была. Мы там провели две ночи. Иосиф говорит: «Генка, давай. Чего ты мучаешься? Ты спишь на диване с Наташей, а я пойду там в гости к кому-то». В это время, кстати, у него Марина Басманова родила сына. Ее приютил Эдик Кочергин, знаменитый театральный художник. А Иосиф ради того, чтобы мне, неустроившемуся футболисту, было где переночевать, сказал: «Гена, все…». И мама у него замечательная, и папа. Папа был фотограф, куда-то свои фотографии двигал. Очень интересные, интеллигентные, добрые люди. Сердце у Иосифа – огромной широты. Кому мог – всем помогал.

– Например, Довлатову. А как выглядел он после ссылки? Как квартира его выглядела?

– Квартира у него очень простая – большая комната. Почему «полторы комнаты» называется? Огромный шкаф, старинный наверняка. Входишь в шкаф – проходишь в часть комнаты. Перегорожено все клетками от яиц, эти клетки до сих пор используются у нас. Вот это все перекрыто, и он там отделен. Ну а родители живут в этой большой комнате, до шкафа. Там у него, конечно, какие-то портреты, диван – такой канцелярский, в суде такие стоят и в учреждениях разных. Черный такой дермантин – на нем мы и спали. И он спал на нем.

– Что запомнилось из общения с ним?

– Один раз у меня история была. Я прихожу к нему, он говорит: «Генка, чего ты не пришел минут 20 назад? Я бы тебя познакомил с Мэрилин Монро». Я говорю: «Да ладно!». Я не понимал, что он меня разыгрывает, хотя он разыгрывал всех и вся. Он говорит: «Ты представляешь, приехала девушка-фотокорреспондент New York Times делать обо мне материал». Она жена Артура Миллера, а Миллер был мужем Мэрилин Монро некоторое время назад. Артур Миллер – такой драматург замечательный.

Ну и потом, главное-то другое: и Толя Найман, и Иосиф Бродский любили футбол.

– За кого болели? За «Зенит»? Тогда вроде не слишком хорошо у него дела шли.

– Нет, за «Зенит» они не болели. Они болели за личности в футболе – тогда был Эдуард Стрельцов. А еще у него такая судьба: в тюрьму попал, отсидел, вышел – и два года был лучшим футболистом страны. Представляете, какой талантливый был парень? Как правильно про него сказал Валентин Иванов, его друг: он был «самый сильный на футбольном поле и самый слабый за его пределами». Звезде ведь очень трудно, особенно такой – из народа. У него мама работала на заводе им. Лихачева, он вышел оттуда, а в 17 лет уже был в сборной СССР. Он бежал – скорость, мощь, с хорошим ударом. Рожденный гений. Его еще травили все время, фельетоны писали про него.

– Еще за кого-то болели?

– Один раз Лобановский к нам приехал играть за «Шахтер» вместе с Базилевичем. Лобан тоже был довольно популярен. Маслов их вытеснил из киевского «Динамо». Валерий Васильевич [Лобановский] любому тренеру каждый день задавал много вопросов. Конечно, тренер не может так, потому что это разламывает команду. Лобан играл прекрасно, техничный он был.

Я играю за «Динамо» ленинградское и говорю: «Мы с «Шахтером» встречаемся, там играет Лобан». «О, мы пойдем», – говорят Бродский с Найманом. И пошли оба. После игры они дождались меня, мы пошли пешком. «Шахтер» нас обыграл, хотя мы неплохо играли. И мы пошли до стрелки Васильевского острова. И Иосифа же слова: «Ни страны, ни погоста / не хочу выбирать / На Васильевский остров / я приду умирать».

– Это он еще в молодости написал.

– Да-да. И вот как раз эта стрелка Васильевского острова. Он иногда мог какие-то четверостишья моментально, на ходу придумать. Потом я с ними ездил на дачу к Бергам, где Иосиф часто довольно бывал. В Комарово.

– Ну, это же литературная Мекка ленинградская.

– А Сергей Довлатов… В «Костре» я его видел: высокий, обаятельный парень. Никакие рассказы не писал, никто тогда не знал, что это будет писатель. Симпатяга был – девушкам нравился необыкновенно. У него жена была Лена Довлатова. Когда я пришел после футбола в газету работать, в «Строительный рабочий», она там была корректором. Ну и еженедельная сдача номера – приходил за Леной ее муж. Собачка у них была, фоксик такой.

– Он с этой собакой еще и в Америку потом уехал.

– Да. Чем эти ребята сильны? Во-первых, они свободные люди. Это мне так нравилось. То есть они думали: вот есть еда – хорошо. Об обогащении даже речи не было. Они просто выживали, но не были теми людьми, которые плачут о каких-то трудностях. При этом необыкновенно образованные, у них даже соревнование было, когда они пикировались. А как Иосиф выглядел? На нем был замшевый пиджак тогда очень модный и джинсы. Тогда этого не достать было.

– Помогли из-за рубежа?

– Вот я и говорю: «Иосиф, а где, откуда?». В лагерь, рассказывает, приехал человек какой-то русский и привез джинсы и пиджак. Размеры подошли, значит, размеры знали. И «Спидола» еще.

– Это что?

– «Спидола» – это такие рижские приемники, там были короткие волны, начиная с 16 метров. Я сам такой в Харькове получил за первое место после первого круга – каждому игроку выдали. Я все время слушал радиостанцию Би-би-си. После снятия Хрущева они напрямую вели трансляцию.

Этот приемник «Спидола» – тоже такой отличительный знак, каждый об этом мечтал. С 16 [длина волны] еще не глушили, глушить начинали с 25 метров, кажется. Поэтому вся информация оттуда шла. Особенно после вот этих хрущевских заявлений на съезде. В общем, это было потепление, оттепель была.

– У Довлатова прочитал: «После коммунистов больше всего я ненавижу антикоммунистов». При этом у Довлатова и Бродского образ людей, которые боролись с советской властью. Это не так на самом деле?

– Абсолютно, на 100 процентов. Ведь Бродский не хотел уезжать. Вспомните его знаменитое письмо Брежневу, где он в конце написал: мы с вами разные, но «мы с вами одинаково приговорены к смерти». Вот такой образ он придумал. Он к людям относился замечательно, он себя называл русским поэтом. И он понимал, что на Западе он никому не нужен. Там же другой язык. А нюансы языка и всего прочего…

Хотя вот у Набокова – я читал его мемуары – просто написано: «Счастлив человек там, где у него есть работа». Ну, одни могут жить за границей, другие не могут. Человек должен жить там, где ему нравится. И Иосиф, и Сергей – они, конечно, абсолютно чурались всяких партийных совещаний просто по определению.

– А вы?

– Я, в отличие от них, жил иначе: футбол, потом я пошел в газету, потом взяли на телевидение. Ну, как я мог быть на телевидении не членом КПСС? Кто бы меня выпустил в эфир? Это же называли «хлебной карточкой» члена КПСС – грубо, конечно, но в принципе… Я люблю спорт, я хочу комментировать футбол. Вот почему я пошел в спортивную журналистику? Я бы никогда не пошел в журналистику – просто по определению, потому что журналистика советская – это пропагандисты. Сейчас у нас тоже есть высокие представители пропаганды, особенно с экранов телевизора. Было зазорным так себя вести, но где-то же надо было работать. Но жить-то надо. Поэтому я на свой любимый футбол, который я знаю, и пошел. Ну и позади у меня 17 Олимпийских игр.

Я рад, что пошел в спортивную журналистику, потому что это меня спасало от всяких политических и псевдопатриотических влияний. Кстати, такого псевдопатриотизма, который сейчас развивают, в Советском Союзе не было. Его не было.

– А что было тогда?

– Прилично себя вели люди. Наоборот, все руководители партии и правительства призывали нас хорошо общаться с иностранцами. Особенно с американцами. У нас девушка была даже – Саманта, которая прилетала сюда… Перебегая сразу от прошлого к сегодняшнему дню: знаете, какой главный итог чемпионата мира по футболу? Что у людей из 11 городов, которые общались с иностранцами, ни одного конфликта не было – ни с англичанами, ни с американцами. Значит, они не слушают то, что им говорят представители властных структур. Что это враги, плохие люди и все такое. То, что говорит Жириновский постоянно, который разжигает ненависть между народами. И он в Госдуме – один из руководителей. Настолько все перевернулось, но народ уже все понял. А у молодежи сейчас еще есть возможность выйти в интернет. Тогда же не было интернета – тогда был самиздат. Но я хочу сказать, что эта группа ленинградских ребят – это было сосредоточие талантливых людей, которые сдержанно относились к власти. Понимали просто, что это есть.

– А как так получается? Вещь написал – там не печатают, тут не печатают, чуть что-то более провокационное – сразу к тебе из КГБ люди придут. Как в это время в Ленинграде могло вырасти целое поколение гениальных литераторов?

– Иосиф Бродский, конечно, понимал, что коммунизм – это глупая идея. Многие понимали, что это утопия. Конечно, хорошо, когда все равны, но просто так не бывает. С Сергеем Довлатовым я меньше как-то на эти темы говорил. Вот Найман, Бродский и, конечно, Леша Лосев – здесь много было откровенных разговоров. Они были высоконравственные люди: и Иосиф, и Довлатов, и Найман. Они высоконравственные с точки зрения отношения к жизни. Что касается их личной жизни – вот тут все разное, как у каждого человека. Это уже другое совсем, но в принципе они люди были настоящие. Это я их так называю. А уж по тому, сколько он дал мне направлений по развитию...

– В каком плане?

– Я же сразу определился, что надо читать не Сафронова – был такой главный редактор «Огонька» – или там Кочетова, Бондарева. Да, они довольно ловко иногда пером владели и все прочее. Но на самом деле я, как и все мое окружение, читал Ахматову, Цветаеву. Я знал, кто такие имажинисты, футуристы, акмеисты. Мне это было интересно, потому что они об этом говорили. Я сразу впитывал как губка. Мне было это очень интересно, потому что я видел: они образованные люди. Невольно просто тебя окружало их аурой, и ты хотел быть лучше. Такие же были Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко. Они же все друг друга знали, они же все общались, часто в Ленинград приезжали. Вот этот клуб людей, которых называют «шестидесятниками». Фильм, конечно, очень примитивный и малоправдивый…

– Про Довлатова?

– Нет, про Довлатова я пожал Алексею Герману-младшему [режиссер фильма «Довлатов»] руку, увидев его в кафе, потому что этот фильм воссоздал ту атмосферу. 

– Похоже?

– Довлатов сам на себя не похож. Но не важно. Атмосфера того времени передана. На углу Литейного и Невского было замечательное кафе, где мы всегда пили кофе, собирались все люди – «Сайгон» называлось. Потом уже начались там все эти облавы, туда ходили все эти люди из КГБ, подслушивали, доносы писали.

– Чувствовалась слежка?

– Да, чувствовалась. Тогда, во-первых, мы информированы были: читали, слушали Би-би-си. «Свободу» [радио «Свобода»] глушили, но потом тоже стали слушать.

500 тысяч человек в Ленинграде, в котором было 5 миллионов, находились под колпаком компетентной организации. За ними велось наблюдение. В каждом подъезде был человек, который писал рассказ о том, кто у него там живет. Может быть, им даже квартиру за это давали, не знаю. Вряд ли, конечно, квартиру, но кто-то с удовольствием рассказывал о том, что там происходит. Когда мы с Наташей жили у Бродского, потрясающий был эпизод: она подходит к двери, Иосиф тоже был в комнате, разговаривал – и открыла резко дверь. И там отлетела какая-то женщина.

– Подслушивала?

– Она писала все. И вот сейчас там [в доме Бродского на Литейном – на фото] одна женщина, которая никак уехать не может из комнаты. Может быть, это она. Кто-то, видимо, очень сильно не любил соседа Бродского.

– Мы говорили про конец 1960-х, а хотелось бы еще затронуть и 1970-е, эмиграцию. Бродский улетел в Америку, Довлатов позже улетел туда же. Им, вырвавшимся из-под колпака, завидовали или сочувствовали?

– Уезжать все-таки было немодно. Попозже стали уезжать. Может быть, держали корни, родители. Иосиф очень любил своих родителей.

– С которыми ему так и не позволили больше встретиться.

– Тогда же еще поехали и в Израиль. Такой тут был антисемитизм в органах партии! Это все присутствовало, и забывать этого не надо. Сегодня, когда люди говорят, мол, как было хорошо раньше, я думаю так: конечно, жандармы выжили, а те, кто сидели в этих лагерях, поумирали. Много анекдотов было и много правды. Искали, например, людей, которые видели Ленина. Это в журнале «Костер» мне рассказали журналисты. И нашли какого-то человека, который говорит: «Да, я видел». Его привели, стали брать интервью, а выяснилось, что он как раз надзирал за Владимиром Ильичом. У Ольги Берггольц потрясающие слова в дневнике: «С немцами мы разобрались, а что делать со своими?». Из-за этой фразы у нее были жуткие проблемы, при советской власти она не была в большом почете.

– Вам-то чьи книги ближе – Довлатова или Бродского?

– Да ну они разные совсем. У Бродского даже про футбол есть: «Начатое головой, заканчиваю ногой». Чтобы Иосифа читать, надо быть подготовленным – потому что много очень и мифологии там, и всего прочего. Но он очень интересен, он ни на кого не похож в мире. Это сразу его выделяет, он необыкновенно образован. Сережа Довлатов – это стиль Зощенко, я бы сказал. Короткий, лапидарный, афористичный.

Ну, конечно, Иосиф – это другой уровень. Неслучайно он лауреат Нобелевской премии. Хотя говорят, что это политический поступок. Ничего подобного! Весь мир наслаждается Бродским, и сейчас много людей читает. И даже на концертах можно Бродского услышать. Он живет, а это самое главное.

Я очень рад, что мне повезло пообщаться с этими людьми. Я это каждый день все больше и больше понимаю: они мне очень много дали, школу дали, направление в этой жизни. Это люди с обостренным чувством справедливости. Виктор Набутов был такой, Сокуров сегодня такой, Пиотровский такой, Юрий Шевчук. Есть люди сегодня такие с обостренным чувством справедливости. Я благодарен тем ребятам, о которых мы сегодня разговаривали.

Оригинал